Этого человека знал каждый ишимец. Все – от мала до велика. Он даже стал героем литературного произведения. В повести "Пожароопасный период" тюменского писателя Николая Денисова главная особенность, характерная примета Городка, в котором легко узнаётся Ишим, – не заводы и фабрики, не какие-либо учреждения, а… "дурачок Гена". Он и в самом деле почти полвека был яркой особенностью Ишима, его, как говорят учёные, "genius loci" – "духом места". Но вот уже ровно двадцать лет мы живём без него – и всё более становится ясно, что этот человек был отнюдь не так прост, как хотел выглядеть. Хотя Гену знали все, не всем он открывался в одной мере. Этих мер можно выделить три, и, чем глубже каждая из них, тем меньший круг людей был посвящён в главную тайну Геннадия.
1. Гена-дурачок
Именно так называло его большинство горожан. Называло с любовью, хотя и не без страха, который возникает перед необъяснимым, не подвластным рассудку явлением. Тот же Денисов, работавший в Ишиме журналистом, отмечает: "Поскольку он единственный в Городке дурачок, а на Руси к убогим и тронутым умом ещё не везде исчезло традиционно-сочувственное отношение, Гену жалели". Отмечает верно по сути, но не верно исторически. В Ишиме второй половины ХХ века были и другие "дурачки". Для небольшого города с размеренным ритмом жизни каждый из них был заметной фигурой.
Например, в 50-60-е годы хорошо был известен Филя-дурачок. Любитель выпить, он пританцовывал с веником у городской бани и приветствовал выходивших: "С лёгким паром, дай копеечку!" Распаренные мужики, хлебнувшие пива, давали с удовольствием. Баня считалась и особым предметом внимания Гены. Денисов верно выхватил картинку из действительности: Гена "сидел на тополе возле бани и зарисовывал в блокнот обнажённые натуры. В парах, мыльно-пенных испарениях дородные и упитанные горожанки… виделись Гене Афродитами, народившимися из морской волны". И отношение к чистоте было у него специфическим. Несмотря на то, что в последние десятилетия он ходил в баню раз в год, руки и лицо он тщательно, не по разу, умывал, обязательно чистил зубы и обедал только собственной деревянной ложкой. А все двери открывал только за верхний уголок – никогда не брался за ручку. Но денег никогда не просил и не брал, если давали. И не пил.
Рассказывают ещё о "Лёне-дурачке", о "Лене-дурочке" и её сестре Нине… Был ещё Марк Николаевич Первышин, ходивший в шинели и с вещмешком, набитым истлевшими деньгами; в раннем детстве, во время бунта 1921 года на его глазах убили родителей, а после ему пришлось пережить плен у басмачей в яме, кишевшей тарантулами… Но Гена выделялся из этой специфической компании.
В те же 50-60-е годы он ходил по улицам Ишима в нарочито парадной офицерской форме царских времён. Украшения: погоны, кокарды, ордена – он делал сам из жести и подручных материалов по образцам, которые срисовывал из старинных книг. Однако при всей тщательности отделки была существенная "неувязка": Гена ходил босым. Это стало основой многих анекдотов, вроде того, что отражён в повести Денисова: "Вывернулся откуда-то дурачок Гена в сборной офицерской форме с погонами майора и босиком. Молоденький лейтенант потянулся к козырьку артиллерийской фуражки, но внезапно зарделся и сделал каменное лицо".
Но в начале 70-х годов в "имидже" Гены произошли резкие изменения. Он стал носить потёртый фартук с огромным карманом и повязанный поверх головы платочек. Таким он ходил до самой смерти, таким и запомнился большинству горожан, особенно юному поколению. Маленькие дети его боялись, а подростки могли и поиздеваться. Гена не сопротивлялся, только нарочито громко бранился (без мата!) и старался ретироваться с места событий. Взрослые же к нему относились в основном благодушно.
Любимым местом времяпрепровождения Геннадия в 60-70-е годы был педагогический институт. Ходил он туда регулярно, как на работу. Его появление вызывало большой переполох среди девушек, которые считали его поведение, мягко говоря, нескромным. В народе ходило множество вариаций на тему "Гена и женские ножки": любил он, дескать, фигуристых девушек с полными ляжками. Однако он мог выражать свои чувства и более поэтично. Гена часто заглядывал в общежитие пединститута. И вот как-то он пришёл, пристально посмотрел в большие восточные глаза одной студентки и произнёс: "Как бы я любил тебя, если бы ты меня любила?" – "А как?" – "Я бы налил в баночку воды, вымыл бы тебя всю, а воду бы выпил…"
Однако, когда Гена заходил в читальный зал библиотеки института, то становился тихим и смиренным. Работники читального зала его привечали, давали все книги, которые просил. Он садился за один из столов и затихал. Можно было увидеть, что он не только читал, но и что-то сосредоточенно выводил на листах бумаги. То, что выходило из-под карандаша, тут же обрастало новыми легендами.
Особенно любили пересказывать в подробностях историю о том, как Гена нарисовал фрагмент трёхрублёвой купюры, сложил её так, чтобы было видно только нарисованное место, и попытался что-то купить. Купюру приняли. Гену пожурили в милиции и отпустили с миром как психически ненормального. Сочетание "гений и помешательство" рождало разнообразные версии происхождения необыкновенного таланта. Согласно одной из них, Гена когда-то учился в ленинградской Академии художеств, занимался с радением и тщанием, но однажды прочитал ночью страшные рассказы Эдгара По, и образы великого американского романтика оказались настолько впечатляющими, что рассудок Гены не выдержал.
2. Гена-художник
Однако подлинный талант Гены-рисовальщика был известен не столь многим горожанам. Ему заказывали вывески, рисунки, объявления, стенгазеты, которые он исполнял, вопреки внешне непредсказуемому нраву, старательно и бескорыстно. В дар принимал только материалы для работы: карандаши, фломастеры, перья, кисти, краски, тушь, бумагу. У него была способность "схватывать" образ человека и впоследствии довольно точно воспроизводить его на бумаге. Гена раздаривал эти портреты изображённым на них людям.
В архиве Геннадия осталось много зарисовок орнаментов из разных книг и даже подлинных иллюстраций, неведомо как попавших в его коллекцию. Судя по всему, он не имел специального художественного образования. Но по черновикам Гены видно, как росло его мастерство. Замечательна икона Богородицы, выполненная графитным карандашом на большом листе ватмана. Поражают не только проработка линий, проникновенность изображения, но и деталь, внесённая Геннадием, – фигура странника, сокрушённо склонившего голову у колен младенца-Христа.
Он много работал для храмов. Рисовал обложки рукописных акафистов для Покровского собора в Тобольске, создавал украшенные орнаментом листы с текстами молитв для Никольской церкви в Ишиме. По его же эскизу изготовлены западные ворота и деревянные крыльца ишимской Покровской церкви.
Орнамент был любимым жанром Геннадия. Здесь он достиг поистине виртуозного совершенства. Его работы узнаваемы с первого взгляда, что говорит о сложившемся художественном стиле. Линии точны и ровны. Узоры абсолютно симметричны. Краски положены равномерно. Цветовое сочетание ярко, оригинально и в то же время безупречно по вкусу. Жанр орнамента наиболее точно соответствовал созерцательному умонастроению и миропониманию Геннадия. Он мог внезапно остановиться, поражённый каким-то звуком, и сказать близкому человеку: "Послушай, так звучит вечность!" А в бесконечные повторы орнамента, возможно, вплетались – линия за линией – слова внутренней молитвы…
Парадокс, загадка Геннадия: известный своими энергичностью и порывистыми движениями, он преображался во время работы над рисунками. Они поражают изощрённым исполнением. Многократное повторение одних и тех же элементов требовало огромного терпения и усидчивости. И ещё необходима максимальная сосредоточенность, поскольку без понимания структуры орнамента, без целостного образа этого головоломного переплетения линий не создать таких совершенных работ, какие выходили из-под руки самобытного художника.
На этом его дарования не кончались. Гена ещё с 50-х годов начал петь в хоре Никольской церкви. Слух у него был безупречный. Мог исполнять разные партии, особенно удавалась партия тенора. Когда был в настроении, то сильным голосом заглушал всех клирошан. А ещё умел играть на гармошке и сочинял мелодии, посвящая их близким людям.
Но пение Геннадия могли услышать только немногие люди. Для большинства же горожан он был известен как завсегдатай кинотеатров. Его туда пускали без билетов. Об истинном отношении Гены к фильмам знали, опять же, очень немногие. Он умилялся, глядя на картины русской природы, слушая русскую музыку, но особенно любил исторические фильмы – про царей и Русь православную. Фильм "Иван Грозный" смотрел бессчётное число раз. Эта любовь к старинному проявлялась и в увлечении царским обмундированием, и в том, что он писал, – и притом исключительно грамотно! – только по старой орфографии. Хорошо знал Библию, особенно Пророческие книги, разбирался в грамматике церковно-славянского языка.
Образование Геннадия – тёмное место в его биографии. Впрочем, как и сама биография, – для того большинства горожан, которые из уст в уста передавали легенды о Гене-дурачке и Гене-художнике. И даже – как само имя. О том, что нашего героя звали Геннадий Николаевич Чернятьев, знал очень узкий круг лиц. Родился он 20 сентября 1929 года, то есть накануне двунадесятого праздника Рождества Пресвятой Богородицы, в городе Тара Омской области. Его родители – Николай Фёдорович Чернятьев и Анна Тимофеевна Назимова (Назьмова). Сам Гена рассказывал, что отец был белогвардейским офицером, но перешёл на сторону красных. И потому представлялся по отчиму – Сенниковым.
Замуж за Владимира Сенникова мать Гены вышла, когда сыну исполнилось четыре года. Отчим был инвалидом I группы, абсолютно слепым. Но он славился как хороший пимокат, потому семья жила в относительном достатке. Гена с детства не отличался общительностью, зато часто бегал в собор, что высился по соседству с их домом.
Учился ли Гена в советской школе – вопрос, на который пока нет ответа. По словам Клавдии Георгиевны Антоненко, опекуна Геннадия в последние его годы, он ходил три года в первый класс, после чего специальная комиссия признала его ненормальным. В семье же на расспросы отвечали так: во время войны Гену отправили в школу ФЗО за несколько десятков километров от Тары. Там ему решительно не понравилось, он по распутице пешком пошёл домой, простудился, заболел менингитом и получил вот такое осложнение. Однозначно лишь, что ни в художественном училище в Свердловске (как рассказывал порою Гена), ни тем более в ленинградской Академии художеств он не учился.
В Ишим Сенниковы переехали в 1949 году. Отношения в семье были хорошие. Геннадий никогда не сидел без дела. Все домашние работы: копку грядок, полив огорода, уборку снега, колку дров – он исполнял с охотой. И количество сохранившихся художественных работ свидетельствует о необыкновенном трудолюбии.
Когда Гену официально признали "психически ненормальным", точно не известно. Из Ишима его возили в 50-е годы на обследование в областную психиатрическую лечебницу. Пребывание там Гена переносил очень тяжко, после признавался близким людям: "Как трудно быть нормальному человеку среди дураков!" В итоге его признали инвалидом, поставили на учёт и больше не беспокоили.
Чтобы разобраться в вопросе о сумасшествии Геннадия, следует непредвзято подойти к вопросу о природе ненормальности. Для того, чтобы определить "ненормальность", нужно знать, что есть "норма". Всякий талант – уже ненормальность. Норма – поступать "как все", согласно "общественному мнению", мнению мира-общества, главная ценность которого – сытое благополучие, душевная успокоенность. Но ведь "не от мира сего" был и Христос, призывавший оставить "мёртвым погребать своих мертвецов". И Церковь Христова существует на земле как гостья, время от времени то гонимая, то терпимая властями мира сего…
(Окончание следует.)
Геннадий Крамор.
На снимке А.С. Ивлевой: Гена в костюме "царского офицера". Конец 1950-х гг.
Геннадий Крамор.
